О многих предметах, явлениях и лицах, начиная с ленивых школяров и кончая сонными монахами

Представьте себе знойный летний день 1374 года в Пскове. Псы и свиньи забрались в тень, куры томно распластали крылья у высоких тынов. Трава пожух­ла, все вымерло. Ни души.

У распахнутого кривого окошка стоит за столом грузный человек с гусиным пером в руке. Время от времени смотрит в книгу, которая развернута на под­ставке, макает перо в глиняный пузырек, пишет на больших шершавых листах. Иногда сосредоточенно кряхтит, почесывает нос концом пера, долго глядит в прохладный угол избы. И снова пишет, встряхивая пузырек. Потом доливает чернила.

Жара душит его. Он с завистью следит за соседя­ми, которые тянут какое-то питье прямо из кувшина. Часто чешет спину о косяк двери, морщится, крях­тит. У кафтана закатаны рукава, верхняя пуговица расстегнута.

Жарко...

И на поля листов рядом с переписываемым тек­стом ложатся его собственные слова, слова изнурен­ного жарой и болезнями человека:

...покушати писати новымъ черниломъ...

 ...о горе свербить...

 ...охъ знойно...

...чрес тынъ пъють а нас не зовуть...

 ...ох свербит...

 ...полести мыться...

...о святой Никола пожалуй избави коросты...

...шести ужинать...

 ...родиша свиния порошата...

Так и дошли до нас эти заметки древнего писца. И на основании их мы можем говорить об особен­ностях речи псковича второй половины XIV века.

О каких же особенностях?

Во-первых, о произношении слов. В этих замет­ках отражено русское полногласие — в словах коро­ста и поросята, и типичная особенность псковских говоров — смешение согласных с и ш; сравните: шести вместо сести и порошата вместо порося­та. Если же сравнить с другими, более грамотны­ми текстами того же времени, можно увидеть, что слово сести писалось иначе, с буквой «ять»: сЪсти. А оглушение звонких согласных? Полести вместо полезти, чрес вместо чрез.

Во-вторых, о морфологических особенностях. Неопределенная форма еще оканчивается по-ста­ринному на -ти: покушати, писати, полести, ше­сти, то есть покушать, писать, полезть, сесть. И повелительная форма: избави, что равно современ­ному избавь.

А третье лицо употребляется с древним мягким окончанием -ть: свербить, пъють, зовуть. Мы теперь говорим иначе: свербит, пьют, зовут. И даже поддразниваем рязанцев, которые нет-нет да и про­изнесут как бы по-древнерусски с -тъ: «У нас в Рязани пироги с глазами: их ядять, а они глядять!» Когда-то только так по всей Руси и говорили. И наш писец — тоже.

Но вот же у него и твердое окончание: мыться, ужинать!

Напрасно торопитесь. Посмотрите внимательно, разве это формы третьего лица? Конечно же, нет. Мы и переводим их не формой настоящего времени, а неопределенной формой: полести мыться — это пойти помыться, шести ужинать — сесть ужи­нать.

Это очень старые формы особого глагольного наклонения — достигательного. Глаголы в дости­гательном наклонении обозначают конечную цель действия: (пойти) чтобы помыться — это и есть мыться, (сесть) чтобы ужинать — это и есть ужи­нать. Вот какой архаический язык звучал еще в эпо­ху Куликовской битвы!

А чего стоит старая форма прошедшего време­ни родиша! Это так называемый аорист. В переводе родиша можно передать так: родила. Но этот пере­вод не очень точен, потому что не передает важного оттенка. И писец ведь мог сказать: родила свиния поросята, в его время это было вполне возможное сочетание слов. Но он написал просто: родиша. И правильно сделал.

Для него эта запись просто радостная заметка о самом факте, может быть единственно приятном за весь день. Ему не важно было сообщать, что у его свиньи появились поросята. Если бы он хотел подчеркнуть, что сейчас поросята кормятся, а он, хозяин, видит их из окна, любуется ими, тогда он написал бы: родила есть свиния порошата (и эти поросята здесь, рядом с ним).

Писец употребил не форму перфекта родила есть, а аорист родиша, чтобы передать сам факт рождения, не связывая его с моментом высказыва­ния. Вспомните английские времена Pastindefiniteи Presentperfect— отношения между ними очень на­поминают отношения между аористом и перфектом древнерусского языка. Аорист со временем исчез, а видоизмененная форма перфекта стала единствен­ной формой прошедшего времени в русском языке. В XIV веке аорист и перфект, как видим, еще разли­чались. Только так писец и мог записать для справ­ки: родиша — и все!

И если уж речь зашла о поросятах, обратите вни­мание, что слово поросята стоит в именительном падеже. Мы переводим: родила свинья поросят — вовсе не именительным. У писца же именительный. И опять он прав. Для своего времени, конечно. Тог­да очень редко в прямом дополнении употреблялась форма родительного-винительного падежа. Да и то только для обозначения людей, а для названий жи­вотных— никогда, тем более их детенышей. Вот и получилось: «родиша свиния порошата».

Кстати, свиния, а не свинья. Опять загадка.

И опять никакой загадки! Старое ударение в этом слове — свиния, такое ударение сохранили некоторые рукописи. А под ударением гласные не исчезали.

В-третьих, заметки нашего писца говорят и о лек­сических особенностях речи XV века. Уже первое слово — покушати — кажется странным. Причем здесь еда? Кто ест чернила? А никто и не ест. Срав­ните с этим покушати сохранившееся до наших дней искушать. Да и само покушати сохранилось, только теперь оно употребляется всегда с суффик­сом -ся: покушаться. Попробовать писать — вот что значит первая запись на полях.

В слове пожалуй такое же изменение. Само сло­во до сих пор широко употребляется в нашей речи, особенно людьми вежливыми, но в другой форме: пожалуйста. А тын? Кто-нибудь помнит, что это высокий забор из заостренных кверху бревен, кото­рые стоят тесно друг к другу?

И синтаксические особенности есть в этих запи­сях, хотя тексты и очень кратки. Сравните избави коросты с современным нам избавь от коросты. Совсем другой принцип связи слов в сочетании. Значит, меняются не только сами слова, их звучание или значение, но и типы их связей.

А теперь мы можем перевести древние записи на современный язык:

...попробовать пописать новыми чернилами...

 (ну, беда)... о, горе! Свербит...

(потому что)... ох, знойно...

(и вот)... через забор пьют, а нас не зовут...

(опять)... ох, свербит...

(поэтому)... не пойти ли помыться?

(мольба) ...о, святой Никола, пожалуйста, избавь от коросты...

(наконец)... сесть да поужинать...

(ликование)... родила свинья поросят!

Сколько материала дали нам для размышлений эти девять кратких строк на полях старой рукописи! А ведь таких записей — тысячи! И многие-многие сотни рукописей. Разных. Больших и маленьких, торжественных и простых, бумажных и пергамент­ных, написанных на коже в разное время и в разных местах Руси. И каждая может дать материал истори­ку языка — каждая в отдельности или в сопоставле­нии с другими.

Вот пример.

Очень многие писцы в своих приписках просят читателя не сердиться на них за возможные опи­ски и ошибки. «Не клен'Ъте», пишут они. Но уже с начала XIV века вместо древней формы кленЪте употребляется и новая, знакомая нам форма повели­тельного наклонения: не клените.Сопоставляя все эти записи с одним и тем же словом в одном и том же значении и в одной и той же форме, мы устанав­ливаем, что на протяжении XIV века старые формы повелительного наклонения с ятем сменились но­выми, с и.

Тяжко было переписывать рукописи. Не каждому доверяли это дело. Один псковский текст 1271 года переписывал поп Захарья вместе с сыном своим Олуферьем. Переписывал и все время извинялся за ошибки сына, которого называл детиной, то есть ребенком. А ошибок очень много — к счастью для нас. Этот нерадивый школяр сохранил для нас мас­су особенностей древнепсковского говора и вообще русского языка той поры. И притом исхитрился сде­лать это в церковном тексте!

Много интересного можно узнать из приписок о жизни и судьбе старых «списателей». Как они раду­ются концу каждой книги! «Как радуется жених не­весте — так радуется писец, видя последний лист», «Рад заяц, избежавший силка,— так и писец, кон­чивший последнюю строку!»

Тяжело писать и скучно.

И вот один записывает: «Ох-ох-ох, дремлет ми ся». А ну-ка, переведите! Другой как бы вторит ему: «О господи! Посмеши — дремота непременная...» А третий сам себя убеждает: «Офреме, грешниче, не лЪнися!». И еще один: «Господи, помози рабу твоему Микуле скоро писать!» А этот совсем забо­лел: «Ох мнЪлихого сего попирия голова мя болит и рука ся тепеть!» Это я вам переведу: «Ох, у меня от этой мерзкой бумаги голова болит и рука неме­ет». Вот сколько незнакомых слов в таком кратком тексте! И еще: «Ох, уже глази спать хотять». Между прочим, в последней приписке, дошедшей до нас от XIV века, самое древнее употребление слова глаз. До этого говорили только око, очи.

И тут же заметки о еде. Негусто кормились: «Како ли не обьестися: поставять кисель с моло­ком». У другого: «СЪсти (видите: сЪсти, а не сЬсть) ужинать (видите: ужинать, а не ужинать) клюкования съ салом с рыбьим». Наверное, очень вкусно: клюква в рыбьем жиру! А у третьего и того нет: «Въ голодное лЪто написахъ...»

А вот еще запись в рукописи XII века: «Ох душе увы ужико о горе супружнице моя!» Для нас это ин­тересное употребление звательных форм, то есть форм обращения. Помните, у Пушкина: «Чего тебе надобно, старче?» Старче — звательная форма от старик. Мы встречаем также редкие слова; напри­мер, ужик — это родственник не по крови. А если вдуматься — это торопливая запись убитого горем человека, который только что потерял любимую жену.

Человеческие документы прошлых веков — ис­точник основных сведений о древнем языке. В раз­ной степени они отражают характер писавших их людей, их дела и заботы, их тревоги и надежды. Но все они передают их речь. Речь монастырских и мирских священников, городских ремесленников, воинов и деревенских людей. Многие на Руси «гра­моте умели крепко вельми». Только царь не брал пера в руки: грамотность была настолько обычным делом, что цари считали недостойным своего сана писать, они предпочитали диктовать писцам свои повеления и послания. По свидетельству истори­ков, из всех русских царей до Петра только Борис Годунов подписывал официальные документы, но и то лишь до тех пор, пока не получил шапку Моно­маха.

Много нашествий прошло на Руси, много по­жарищ и грабежей. Многое сгорело и многое уни­чтожено безвозвратно. Только в лихие годы Батыева разбоя русичи потеряли больше древних памятни­ков письменности, чем их сохранилось до нас за все столетия, прошедшие с XI века.

Но не только в древних памятниках историк язы­ка находит для себя интересный материал. В отда­ленных местах еще звучат старые говоры, которые очень отличаются от литературного языка. В этих говорах сохраняется много особенностей русского языка, характерных для него в прошлом.

В одном месте сохранились старые формы ме­стоимений, в другом — имен существительных, в третьем — глаголов. Сравнивая такие остатки друг с другом и с памятниками древней письменности, можно проследить развитие тех или иных слов в русском языке, понять причину их изменения.

Сегодня все слушают радио, смотрят кинофиль­мы и телепередачи. С приезжим человеком никто не станет говорить «по-старинному»: а вдруг засмеет! В начале же XX века, до революции, старых гово­ров было больше, они хорошо сохраняли старые особенности русской речи. Даже писатели исполь­зовали некоторые из таких особенностей. Их много у Есенина, у Тургенева, у Пришвина...

Бунин об одном из своих героев писал: «...говор старинный, косолапый, крупный. Он говорит: що, каго, яго, маяго, табе, сабе, таперъ, но все как-то так, что слушать его — большое удовольствие...» Прислушаемся к этому говору, и вот что заметим. Табе, сабе, таперъ — это фонетическая запись ста­рых русских форм, которые записать следовало бы иначе: тобе, собе, теперь. Да, это русские формы, и они сохранились только в диалектной речи. А в ли­тературном нашем языке вместо них мы пользуемся взятыми из церковнославянского языка тебе, себе, теперь.

Что же еще есть в речи этого тамбовского мужи­ка, описанного Буниным?

Еще у него есть произношение усе вместо всё, усякими вместо всякими. Очень интересная осо­бенность, указывающая на то, что звук в в русском языке когда-то произносился как краткий, неслого­вой гласный у. Он и теперь не стал окончательно со­гласным в тех говорах, где вместо звука ф произно­сят х. Ага, вот оно: «хунтик колбаски». Так говорит бунинский герой. Значит, все верно, очень старая особенность русской речи. В литературном произ­ношении ее нет уже лет шестьсот.

А вот о собаках сказано: оне. Не они — а оне. Тоже очень верно. Имя существительное собака — женского рода, значит, и местоимение во множе­ственном числе должно быть не они, а оне — писа­лось с ятем: онЪ. В древнерусском языке местоиме­ния различались по роду не только в единственном, но и во множественном числе. Послушайте, как в одном из своих романов Н. С. Лесков использует высказывание по отношению к уважаемому лицу:

«— Точно так-с, сами Лизавета Егоровна,

• С кем?
• Одне-с.
• Одна?
• Одне-с...»

А у бунииского персонажа еще и окончаний нет в третьем лице: «Перед дожжом сильней пахня», «А он как вскоча» и так далее. Вот уж древность-то какая!

В прошлые времена много путешествовали, осо­бенно купцы, монахи и солдаты. В чужеземных стра­нах тогдашние ученые записывали их речь, пытались понять, перевести на свой язык. Многое и здесь про­пало, не дошло до нас, но кое-что и осталось.

Осталось, например, сочинение византийского императора Константина по прозвищу Багрянород­ный, который жил в середине X века. С чужих слов он записал названия русских городов, рек, знамени­тых днепровских порогов, имена князей, названия племен. И теперь, тысячу лет спустя, мы можем на основании этих русских слов, записанных гречески­ми буквами, судить о многих особенностях древней русской речи. Ведь сами руссы еще не писали в то время больших книг.

Это все и есть источники в изучении истории языка.

И не только это. Наш собственный, современный язык, тот самый, на котором мы говорим сейчас, мо­жет стать таким источником.

В самом деле, если внимательно прислушаться к тому, как мы говорим, легко обнаружатся непосле­довательности и отклонения от правил. Сравните почти одинаковые слова — мел и мёл, мёд и мет (то есть мета в родительном падеже). Если во вторых словах каждой пары убрать точки над буквой е — вообще ничего не поймешь; чем, например, мел от­личается от мел. А ведь там, где пишется ё, раньше было «простое» е, сама буква ё попала в русский ал­фавит только в 1797 году. До сих пор мы пишем в тех же корнях е, а не ё: метла, мету, меды, медовый.

Почему же в одном случае после мягких соглас­ных произносится звук е, а в других — звук о, ко­торый дает буква ё? Оказывается, на месте совре­менного ё в этих словах было когда-то е, а на месте современного е — Ъ, то есть древнее отношение мЪлъ — мелъ теперь мы передаем как мел — мёл, а в произношении [м'ел] — [м'ол]. Несмотря на все изменения, которые происходили в речи на протяжении последних семисот лет, мы по-прежнему раз­личаем эти слова и многие другие, на них похожие. Окончательное совпадение Ъ и е в речи грозило бы невосполнимой утратой для языка. Представьте себе язык, где очень многие важные слова звучат одинаково! И русский язык «по-хозяйски» отнесся к колебаниям в речи: он «запретил» слияние нового е, возникшего из Ъ,и ё.

Почему происходили все эти изменения? Это очень сложный вопрос. И очень важный, потому что связан со многими другими изменениями языка, не менее сложными, важными и интересными.

Важными, потому что изменение языка связано с развитием мышления, с преобразованием всех сторон культурной и общественной жизни народа, говорящего на этом языке. А это очень поучитель­но — знать, как жили предки.

Сложными, потому что в развитии языка нет ничего случайного или второстепенного, и все так тесно друг с другом связано, что изменение в одном месте сразу же захватывает все соседние участки языка — его системы. Чтобы понять одно измене­ние, нужно всесторонне и четко представить себе все связанные с ним преобразования. А это не всег­да удается.

Интересными, потому что очень любопытно было бы понять логику и смысл языковых измене­ний, их зависимость от самых разных причин, мель­чайшие оттенки значений и звучаний родной речи в прошлом и тонкие связи ее со всеми обстоятель­ствами человеческой жизни.